– Что ты делаешь?

– А?

– Что ты делаешь, говорю?

– Сейчас!

Она вскочила с колен и начала лихорадочно перебирать краски.

– Сейчас… Вот!

Резкие взмахи кистью. Полотно окрасилось пурпуром.

Он обошёл с другой стороны, наклонил голову на бок.

– Это море?

– А?

– Ты рисуешь море?

– Мне нужна другая кисть! Эта никуда не годится, слышишь?

– Слышу!

– Купи мне знаешь какую? Из беличьей шерсти обязательно, тонкую такую. Вдвое тоньше этой. Срочно!

Она отошла от лежащей на полу картины, постояла немного.

– Солнышко!

Она снова рванула к краскам, зарылась в тюбики и банки, не замечая, как растекаются пятна пурпура по полу.

– Зая!

Издав победный возглас, она открыла тюбик с ядовито-зелёной субстанцией.

– Лена! – гаркнул он.

– А? – Лена подняла голову, скользнула невидящим горячечным взглядом по его лицу и снова углубилась в рисунок.

– Лена, – уже мягче, – ты когда ела в последний раз?

Высунув язык, Лена старательно вывела салатовую завитушку. Рядом нарочно посадила две кляксы.

Он присел рядом, положил руку на плечо. Лена замерла.

– Не трогай меня!

Он мягко положил ладонь на её дрожащую руку с кистью.

– Тебе нужно отдохнуть, Лена. Слышишь меня?

Лена медленно подняла голову и наконец-то увидела его.

– Скотина!

Она вцепилась ему в волосы, хлестала его по лицу, оставляя ссадины и следы краски.

– Предатель! Урод! Как ты мог?

Он прижал её к себе и держал так, яростную, неистовую.

Пока она не обмякла, не растаяла, не увяла в его объятьях.

Прижимал к плечу, пока она рыдала, безутешно, с воем, судорожно всхлипывая.

А потом отнёс на диван. Обессиленную, хрупкую, невесомую.

Укрыл пледом. Тихую.

Потом долго смотрел на яркие пятна боли и обиды на огромном холсте.

Вздохнул и вышел на балкон.

Он долго курил в темноту.

Одну за одной.

Есть вещи, которые можно простить, но забыть нельзя.

И уже никогда не исправить.